Очень мне понравился больничный обед. Вроде бы все как бы вместе составляет единый вкус, но сытость от этого была поразительная. Да, явно не деликатесы, но мне было хорошо и уютно сидеть в кресле перед телевизором в общей зале среди прочих пациентов. Я не слишком-то обращал внимание на то, что происходило на экране так как весь погрузился в чтение.

«Замок обходили стороной. В ночное время его вообще никто не поминал, и старались держаться спиной к его стенам, сжимая в кулаке распятье. Никто из молодых уже и не помнил причину страха, но старые привычки крепче всяких уз.

Что-то было в этих черных стенах, украшенных мордами горгулий, глаза которых, казалось, неотрывно наблюдают, куда бы ты не делся. Башни с остроконечными крышами походили на могильные камни, а ночью, в редкие дни, они светились призрачным светом.

Храбрецы говаривали, что-то по коридорам бродит призрак последнего хозяина замка и освещает себе дорогу лампой, заправленной для пущего горения кровью девственниц. Врали ли они, или нет - тоже никто не знал...

Иногда стены замка начинали стонать криками роженицы. Тогда в церкви, замершей по середине городка, начинали плакать иконы, тухли поминальные свечи и сами собой звонили колокола.

Ко всему бы этому можно было привыкнуть, если бы...  если бы замок сам о себе не напоминал.

Все началось с того, когда старый пастух нашел мертвецов. Он один в светлое время суток отваживался водить свое стадо к восточной стороне замка. Трава там была густая и сочная. А так же много камней, на которых было удобно сидеть, почитывая газету, и наблюдать за лениво пасущимся стадом. Слева, ниже от замка бежала прозрачная речушка, в которой, правда, рыба и лягушки не водились. Она убегала на север и там терялась в бескрайних территориях болот, расположившихся в самой середине сосновых лесов. Лес был кормильцем городка и к нему относились с почтением - хвалили его, говорили с ним и без спросу не одного деревца не срубали.

Пастух взбежал в город: он падал, поднимался и снова бежал пока не влетел в таверну у дома градоначальника.

Все обступили его и пытались успокоить, но он все кричал и кричал... иногда срывался на плач и бормотал что-то неразумное.

Кто-то догадливый охолонул его холодной водой из ведра. На какое-то время пастух замер, потом обхватил голову руками и тихо сказал:

- Их двое... Это Катя... Катя и Михаил. Мертвы... они оба мертвы. И... и... и у них нет голов. Нет... Понимаете? Нет вообще!!! Все в крови... все... И это еще не все.

Он замолчал. Молчали и все те, кто окружал пастуха. За их спинами по телевизору заканчивался никому уже не интересный футбольный матч... Кажется, выигрывали те, кто этого никак не должен был сделать.

- Я видел его, - вновь прошептал пастух. - Он огромный... высокий. Больше двух метров... Или меньше... не знаю. Он был в черном плаще. Длинные волосы сзади стянуты в косу, которая заканчивалась серебряным лезвием ножа. А в руках у него был топор... Но не такой как у дровосеков... А огромный - с двумя лезвиями и весь в крови. В их крови...

После этого город погрузился в ожидание.  Пастух не слыл идиотом, а люди здесь жили бесхитростные и оттого все ему поверили.

Но ничего не стали делать.

А замок ожил. Теперь ночами его окна светились светом. На верхушке самой высокой башни появился флюгер в виде ведьмы на помеле с котом на спине. Кто-то или что-то поставил новые ворота на въезде. И каждую ночь с десяти часов до полуночи играл орган, звуки которого окутывали городок и заставляли трепетать сердца жителей.

На четвертый день умерли собаки и с неба стали падать птицы... ...на седьмой день коровы стали давать вместо молока  кровь...  и мясник вместе с глухим от рождения егерем расстреляли их из двуствольных ружей...

... на двадцать второй день пришел тот, кого видел пастух.

Его руки сжимали топор. Тяжелая коса лежала на левом плече. А там, где касался его взгляд, все укутывалось льдом.

Люди пытались бежать, но чудовищный топор настегал их и лезвие его обагрялось свежей кровью. Когда человек становился мертвецом, убийца ногтем делал на рукоятке своего оружия насечку и коротко что-то говорил на неизвестном языке... и замок откликался ему воем.

Он подошел к церкви.

На ступенях в черной рясе твердо стоял седой, но еще достаточно молодой священник. В вытянутой руке он сжимал золотой крест с серебряным распятым Иисусом. К ногам священника жалась златокудрая девочка лет девяти. Одной ручкой она ухватилась за полу рясы священника, а другой прижимала к груди плющевого мишку с глазами пуговками. Девочку звали Лиза. Она была сиротой, жила при церкви и горожане дали ей фамилию Монна. С тех пор ее так и звали - Монна Лиза, но на него она никогда не отзывалась, как, впрочем, девочка, не отзывалась и на собственное имя. Она боялась всего, чуралась любого неожиданного шороха и частенько плакала в тон к церковным проповедям к немалому неудовольствию прихожан.

Но девочку терпели.

Теперь же колотивший священника страх уравновешивался ее спокойствием. Она с интересом наблюдала, как высокий человек с топор чуть усмехнулся краюшками губ и начал медленно приближаться к ним.

- Кто это, отец Сергий? - спросила она.

- Исчадие ада, дитя мое, - тихо ответил священник не поворачивая головы. - Стой! - крикнул он. - Именем Господа нашего и символом веры в него, прошу тебя! Повинуйся... Повинуйся!

Человек замер в нескольких метрах от них. Его руки, твердо сжимавшие рукоятку топора, были белыми словно высокогорный снег, а пальцы украшены перстнями самых причудливых форм и камни в них, казалось, мерцали, словно звезды в ночном небе.

- Именем господа... Именем Иисуса Христа, умершего за грехи наши! Стой!

- Я и так пока стою, - сказал убийца. - Тебе этого мало священник? Чего же ты хочешь от Духа Смерти?

- Именем господа...

- Не стоит поминать имя Бога в страхе... - сказала девочка, - ибо Отец наш небесный слышит только истину, произносимую истинно... Так это было всегда... Так когда-нибудь будет.

Священник посмотрел на девочку и тут же ледяной взгляд убийцы коснулся его руки с распятием. Он покрылась инеем, а крест стал похож на снежинку. Священник завопил. Он дернулся, и рука с крестом раскололась на мириады кровавых льдинок.

- Видишь, Дьявол Веры, как ты слаб, - человек начал приближаться. - Твоя вера не спасла тебя.

Священник упал на ступени, и ряса вырвалась из рук девочки. Он ошарашено посмотрел на обломок руки... потом заплакал... потом спросил голосом, срывающимся на крик:

- Ответь, кто ты?

Человек молчал, а топор его поднимался вверх.

- Ответь перед лицом моей смерти, КТО ТЫ?!!

- Я тот, - топор блеснул в лучах прячущегося солнца, - кого предала твоя вера, - лезвие очертило дугу сверху вниз и впилось священнику в грудь. - Я служил Богу так же, как пытался это делать ты, - человек говорил это, как жизнь улетучивается из его жертвы, - и делал это много раз лучше столетие за столетием. Я уничтожал язычников по всему миру и приносил Богу великие жертвы, которые поднимались в его чертоги клубами дыма с костров сожженных по моему приказу женщин и детей. Не было приделов верности моей службы ЕМУ... но он предал меня и теперь я Скаримас - Демон Хлада Апокалипсиса.

Священник закрыл глаза. Последние капли жизни ушли из его тела и душа воспарила... а может быть и пала в гиену огненную. Так тоже случается...

Человек шел по дороге к замку, вдоль которой раскинулись прекрасные луга с цветущими васильками. Одной рукой он удерживал свой топор на плече, а другой - держал кончик веревки, которая стягивала запястья хныкающей Монны Лизы...

...и с каждым их шагом замок оживал, старые стены преобразовывались и выглядели все новей и новей... Засверкали стекла в оконных проемах. Бешено завертелся флюгер на башне.

А городок был мертв. Возле церкви на ступенях, рядом с мертвым священником, валялся плюшевый мишка с глазами пуговками... Порыв северного ветра, налетевший со стороны замка, подхватил его и понес... поволок по площади...

С тех пор замок жил, а городок - стал мертвым. Никто не забредал в эту сторону, но были те, кто рассказывал о бродячих огоньках, которые выбредали из замка, приносились в город и зажигали огромные костры на площади у церкви. Сразу же появлялись тролли, тащившие бочки с мартовским элем; прибегавшие гоблины трубили на всю округу, возвещая ночь карнавала.

И тут же со всех сторон налетала, приползала и просто появлялась разномастная нечисть.

Первыми на своих метлах прилетали ведьмы: они складывали свои метелки в лавочке сапожника, подкрашивали глаза, пудрили щеки и носы, красили длинные ногти черным лаком. Чуть левее от церкви - у старого трактира - шумно предвкушали веселье лешие и угрюмые кобольды, пуская по кругу бутылочку с мутноватым самогоном, настоянном на серной кислоте и волосах девственницы. Зелье было адски забористым: после первого глотка даже самая старая ведьма казалась красавицей, после второго - язык готов был болтать без умолку, а после третьего - ноги пускались в такой пляс, что подошвы дымились.

Ближе к полуночи меланхолично приходили вампиры. В общих весельях они не участвовали, а лишь усаживались за дубовые столы в компанию с оборотнями, чертями, мертвыми моряками, солдатами и разбойниками, разбавленную молоденькими ведмачками инкубами и суккубами. Вампиры предпочитали правильно поговорить о смысле жизни и шил у них эти речи легко, понятно и умно...

Грустил на другом краю стола Уицилопочтли, которого никто не понимал, и он, в свою очередь, никого не понимал, но ему нравилось мелькание этих красок под аккорды безумной музыки, которой нигде, кроме как в вотчине Скаримаса нельзя было услышать.

Гномы приходили не веселится, а торговать: под хмель покупателей их товар уходил особенно быстро, даже учитывая то, что цену они заламывали в три-четыре раза большую, чем обычно. Они торговали всем: начиная от изысканных украшений для ведьм и кончая книгами по философии для вампиров и редким, почти раритетным, дневником греческой поэтессы Сафо, которая прославилась... без всякого на то желания. На лотках была уйма склянок: здесь были и ароматные духи с юга Франции, и менструальная кровь английских девственниц, слабительное и закрепительное для желудка, концентраты самогона или коньяка...

Приглашенный для пущего бардака Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, декламировал, взобравшись на специально принесенную для этого могильную плиту, собственный стихи, звучавшие, впрочем, слишком дешево, даже если учитывать всю их насмешку над нравственностью.»